Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]
«Да это не меня надо хвалить, а Димку, — поправил Василий, довольный за своего сына‑подростка, самого толкового из моих кружковцев в школе. — Вчера он пришел из школы к самой ночи: готовится к районному смотру художественной самодеятельности. Мать собрала его в баню. Час проходит, а он точно умер там. Что такое? Пошел разузнать. Хвать, он еще только начал мыться‑то. А на полу лежит эта самая плита — уж в полной обработке. Он уволок ее со двора в баню на обрывке проволоки. Сначала продраил голиком: макал его в ведро с кипятком из того же котла. Потом принялся протирать соляркой. Тут же в ход пустил старые бабушкины рейтузы, изорвал их в лоскутки. Теща и сейчас все ахает: «Ну‑ка я забыла их там! Еще ни одной заплаточки на них!» — Василий посмеялся и сказал о головке блока: — Я уж чистенькую привез ее сюда из бани на санках. А сам только что обтер мотор», — кивнул он на трактор, который стоял около дома.
Василий подбодрил меня курьезным сообщением о сыне, который то, что узнал от меня на занятиях, образцово применил на практике. Хоть это было мне в отраду! Я сразу напустился на работу. Мы молча растачивали крепкие гнезда клапанов. Я уж говорил вам про Василия, что он не больно расторопен. Пытаясь не отстать от меня, он скоро устал. Пот каплями застрял в мелкой щетине, что песком наметалась после недавнего бритья на его мясистом лице. Я дружески посоветовал ему:
«Не спеши, Василий Иваныч».
А сам старался вовсю. И не так с приглядки, как по отдаче в руки узнавал, правильно ли вращается в гнезде конус расшерошки. Но хотя я, так сказать, впился в дело, однако думы о Доре не покидали меня. Да и она сама все представлялась мне, какой запомнилась с утра: в шубке красующаяся перед трюмо, то обнимающая отца и лукаво подмигивающая из‑за его головы, то ссутуленно стоящая у окна спиной ко мне. А на своей щеке я все еще чувствовал ее поцелуй.
После полудня разгулялось. Солнышко по‑весеннему приятно припекало. Мы с Василием сняли фуфайки и работали в пиджаках. Его жена звала нас обедать. Мы убедили ее, что нам лучше управиться за один раз, чем приниматься дважды. Димка тоже, придя из школы, наотрез отказался обедать и присоединился к нам в помощники. Мы уже делали притирку клапанов. Сначала он подсыпал в гнезда наждак, потом попросил меня:
«Дайте, Александр Гаврилович, я поверчу».
Я уступил ему свое место. Он деловито закатал концы рукавов. Оказалось, у него и на руках веснушек было не меньше, чем на лице. Но эти еще почти детские руки и по обсыпавшим их рыжим пятнам, и по хватке оправдали название золотых. Димка твердо держал левой рукой головку коловорота, а правой равномерно кружил его дугу. Я уж не отрывал его, пока он окончательно не подогнал клапан, лишь делал кое‑какие замечания. И потом он не отходил от меня и не переставал выспрашивать о разных технических особенностях. В разговоре с ним я забывался от горьких дум о Доре. Когда мы управились с притиркой и посадили плиту на блок, подложив под нее новую прокладку, Димка перед опробкой мотора не замедлил принести горючего да воды и сам сделал заправку. И конечно, вслед за мной забрался в кабину. Мы включили мотор. По его чистому дробному перестуку и по ровному содроганию всего корпуса трактора я заключил, что ремонт нам удался.
«Ну, давай за деревню, — поручил я Димке вести трактор. — Подкинешь меня хоть на полдороги к Новинскому».
Димке того и хотелось. Он на малой скорости повел трактор из закоулка, затем прибавил ходу. В том месте, где дорога близко подступала к береговой излучине Яхруста, я велел Димке повернуть назад и остановить трактор. После разворота мы оказались лицом к солнцу. Оно низко склонилось над деревней в отдалении и сквозь стекла кабины било нам в глаза.
«Ну как? — обратился я к Димке. — Хорошо?»
«Ага», — широко улыбнулся он.
«Вот кончишь школу, возьму тебя в свою бригаду. Сначала будешь помогать отцу, а при вспашке зяби самостоятельно поведешь трактор. Помнишь, я говорил на занятиях, что некоторые называют работу трактористов самой грязной. Это мнение пустозвонов. Правда, и в поле и на току, да и где угодно у агрегата, нам нельзя не набраться на себя пыли и марких пятен. Мы главари того, чтобы ни у кого не переводился на столе хлеб. А он — самый основной злак на земном шаре. Когда он созревает на полях, от него даже в пасмурные дни светло. Так нам надо гордиться этой спецовкой, — прихватил я за борт и потряс свою фуфайку. — Бывает, днями не приходится снимать ее, но если рассуждать по существу, она куда почетнее всяких манто, на которые в угоду прихотливым модницам губят тысячи безобидных зверюшек. — Это уж я выложил своему ученику из обиды на Дору, что ему, конечно, было не в догадку. Я обнял его. — Эх, Дима! Нам все к лицу, что дается честным трудом и без ущерба для природы. Ну ладно, поезжай. Только в деревне не очень гони, будь осторожен. Потом вот что: я забыл переговорить с твоим отцом, так ты передай ему от меня, чтобы завтра он перевез сено с Залужья. Там его еще полскирды. И в самой низине. Не затопило бы».
Я вылез из кабины и помахал на прощание отъехавшему Димке…
«Чай будем пить или сначала пообедаешь? — спросила меня мать дома, после того как я выплескал на себя всю воду из рукомойника и стал вытираться. — А может, там наелся, у Харитоновых? У них, наверно, студень на сегодня: многие телят‑то режут. На осень не пускают и в колхоз не сдают, думают, им не оплатят…»
«Не знаю, мама, что у Харитоновых. Нам было не до обеда. А управились — я нарочно уехал от повторного приглашения. С их же пареньком. Что касается телят, так сразу их владельцев не убедишь. Нынче сомневаются, а в будущем году сами станут предлагать».
После первой перемолвки между нами наступило напряженное молчание. В ожидании расспросов матери я ел, не чувствуя вкуса. Но мать сама высказала мне, что узнала от тетки Фени:
«Дал ты им осадку. Так и надо. Сам‑то вскоре же ушел куда‑то, а дочка разревелась. Даже в школу не хотела идти. Едва унялась. Думали, потакать им будут. Очень‑то нужно! — Мать поставила передо мной плошку с тушеной картошкой и вздохнула: — Не расстраивайся. Что же уж теперь?.. Женишься на своей. Наши колхозные девки не хуже всяких образованных. Еще сознательнее даже».
Мог ли я не согласиться с ней? Но рана моя слишком была свежа, чтобы бередить ее заменой.
«Ни на ком я не собираюсь жениться».
Мы опять замолчали. Мать сняла крышку с самовара и вынула из кипящей воды марлевый мешочек с парой яиц.
«На‑ка вот», — ложкой подкатила она их ко мне.
Но я предупредил ее:
«Оставь мне их на вечер, мама. И чаю я попью потом. Я знаешь тороплюсь в кино. Сегодня интересная картина. А времени видишь, — кивнул я на ходики, — без десяти семь…»
Так уклонился я от неизбежного возобновления с матерью разговора, что больно ущемлял мне сердце и самолюбие. Я вылез из‑за стола, принес из чулана и надел темно‑синее пальто, а вместо шапки — кепку. На улице еще было светло от зари, но грачи на березах уже угомонились. На рыхлой дороге орешками откатывался от подметок сапог схваченный заморозком снег, и от закромок луж протянулись к середине стекловидные лучики льда. В сарайке возле избы‑читальни уже стучал движок, и в кирпичной кинобудке, что вроде высокой печи примыкала к задней стене избы, стрекотал движок. «Опоздал», — подосадовал я и хотел вернуться домой. Но на помосте перед закрытой дверью толпились двое парней и четыре девушки. От них я узнал, что идет киножурнал и скоро кончится. Я решил переждать. А когда стали пускать, поднялся по лестнице и купил за дверью билет. Все скамьи были заняты. Мне пришлось вместе с опоздавшими встать позади. А ноги и без того ныли. Я снял кепку и, щурясь от яркого света лампочки, стал смотреть на затылки и спины сидящих: нельзя ли где втиснуться. И вдруг… Да нет, не мог я надеяться, хотя и помнил наш уговор утром у афиши! Слева на самом краю четвертого ряда от себя увидел Дору. Ее полосатый платок задел за край полуприподнятого воротника при повороте головы в мою сторону и завалился, открыв все лицо. По ее оробелому и обрадованному вместе взгляду я понял, что она ждала меня. И даже в надежде на наше примирение посадила рядом с собой семиклассницу Нину Шаваркину, которая могла бы уступить мне место. Я подумал о Доре, что толкало ее на примирение: любовь ко мне или боязнь за отца после моей угрозы? Тут уж нечего было гадать! Когда выключили свет и опять застрекотал аппарат, я нырнул под луч и пробрался к ней. Нина тут же встала и прошла к сидевшим невдалеке от экрана своим подружкам. Дора подвинулась на ее место, а я сел с краю.
«Интересный был журнал?» — спросил я Дору так, как будто между нами ничего не произошло.
Она живо ответила:
«Не журнал, а детский мультипликационный фильм «Девочка и тигр».
«Так я его видел еще прошлой осенью».
Мы помолчали, глядя на яркий экран, на котором появлялись и тотчас словно сгоняли одна другую светлые мерцающие надписи. И только когда после них задвигались на экране фигуры людей и громче зазвучала музыка, я опять заговорил с Дорой:
